Елена Сергиева
«Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось. Дивная связь человеческих идей в преемстве поколений и история человеческого духа, приведшие его во всем остальном мире к его современному состоянию, на нас не оказали никакого действия».
Представьте себе, что герои Тарантино вопреки обыкновению не заканчивают спор перестрелкой – кровавой мясорубкой до полного уничтожения всех оппонентов, — а, повздорив, расходятся каждый по своим делам. Накал страстей, снижаясь, невольно обесценивает и саму дискуссию. Но чем выше цена вопроса, тем выше цена ответа. Трагические события, последовавшие за публикацией в 1836 году в журнале «Телескоп» первого философического письма Петра Чаадаева (издание закрыли, издателя сослали, автора объявили сумасшедшим), овеяли славой бледное крамольное чело Петра Яковлевича.
Пострадал «басманный философ» (так в Москве прозвали Чаадаева, поселившегося на Новой Басманной улице) за безжалостные и мелодраматичные инвективы, которыми он обстрелял соотечественников. Чаадаев терзается Россией: мы «пробел в нравственном миропорядке», мы «ничем не содействовали прогрессу человеческого разума» и «ничего не сделали для общего блага людей», «у нас нет «ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника». Наше участие «в общем поступательном движении человеческого разума ограничивалось лишь слепым, поверхностным и часто неискусным подражанием другим нациям», и «ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины».
Пусть «иностранцы ставили нам в заслугу своего рода беспечную отвагу», которая делает нас «безразличными к превратностям жизни», однако они «не заметили, что то самое начало, которое делает нас подчас столь отважными, постоянно лишает нас глубины и настойчивости». Такова «ленивая отвага» без «сильных побуждений, которые направляют нас на путях к совершенствованию». И «если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы».
Даже в лицах соотечественников Чаадаеву видится «что-то холодное и неуверенное, напоминающее отчасти физиономию тех народов, которые стоят на низших ступенях социальной лестницы».
Пессимизм Чаадаева в некоторой степени понятен: Достоевский, Соловьев, Менделеев, Бехтерев, Павлов, все те великие, кто сегодня у нас в анамнезе, Петру Яковлевичу и не мнились. На момент окончания первого философического письма едва исполнился год Льву Толстому, которому только предстояло стать великим гуманистом, дауншифтером и самым популярным в мире писателем — так история уже подготовила для Чаадаева контраргумент, о котором «басманный философ» не подозревал.
С 19 века умный и едкий адресант наделал немало шума в баталиях между западниками и славянофилами, подарив им широкое поле для брани. Одним из первых ответил на выпады в адрес России «наше все». Пушкина с Чаадаевым связывала давняя дружба. Похвалив приятеля за «энергию и непринужденность» высказываний, Александр Сергеевич спросил: неужели «пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется)» — все это «не история, а лишь бледный полузабытый сон»? И объявил: «Ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков». Однако в отличие от нетерпимого Чаадаева не стал впадать в крайности. И хотя сам Чаадаев настойчиво величал себя христианским философом, Пушкин приземлил его размышления наболевшим: «Нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко».
Хорошо или нет, но столь яростная критика во все времена обладала не меньшей харизмой, чем жестокие холивары тарантиновского кино. Текст чаадаевского письма разобрали на цитаты. Спектр поклонников Чаадаева — от публициста Александра Герцена, попрекаемого в насаждении легенды о революционной мощи Чаадаеве, до «антипублициста» Отара Кушанашвили, признающегося в «совпадении отдельных взглядов с чаадаевскими» в своей книге «Я и Путь in… Как победить добро».
К несчастью для Чаадаева за два столетия почти все забыли о том межклеточном веществе, что сцепляло отдельные слова его между собою — о том, что корнем всех российских зол христианский мыслитель считал принятие византийского церковного устава. Мечта Чаадаева — установление царства Божия на Земле. Будущее он видел за большой европейской католической семьей, а японскую культуру, например, клеймил, как «нелепое уклонение от божеских и человеческих истин». Пушкин, кстати, добродушно не заметил язвительные выпады своего друга в адрес абиссинского христианства — разумеется, нелепого, как все неевропейское.
Чаадаев не был славным парнем: он оправдывал религиозные войны, инквизицию, расизм и предрекал гибель всех чуждых папской истине народов. Японские и африканские «уклонения» будут стерты с лица земли, история оправдает «истребление американских племен», а «затем наступит черед других нехристианских народов, живущих у самых отдаленных пределов нашей системы».
Только в Европе «Царство Божие до известной степени осуществлено», более того, «все политические революции были там, в сущности, духовными революциями: люди искали истину и попутно нашли свободу и благосостояние». Пороки, которыми пропитан весь российский народ, в Европе «свойственны лишь самым низшим слоям общества». Так, разумеется, было не всегда: в Древней Греции и Риме приличного человека трудно найти, зато власть Ватикана – вот тот «животворный принцип единства», который обеспечит установление «совершенного строя». Потому и удручает факт, что Россия не составляет единого религиозного целого с Европой. Чаадаев горько сетует на Реформацию, успевшую основательно погнуть католические скрепы. В его философии католицизм — вариант all inclusive среди религий: общая история, общие ценности, общая культура. Научный прогресс тоже всецело зависит от правильной веры, поскольку идеи в светлые головы вкладывает высшая сила.
Та же сила, по убеждению Чаадаева, избрала его. Парадокс, но небесным даром философ, кажется, пренебрегал: письменное наследие Чаадаева невелико и порядка в нем много меньше, чем в изысканном гардеробе Петра Яковлевича. Даже «Философические письма» сочинены Чаадаевым почти случайно: стал отвечать женщине, отчего давно не бывал в гостях, да так разбушевался, что, слово за слово, вошел в число виднейших российских религиозных мыслителей.
Примечательно, что Николай I, с тяжелой руки которого Чаадаева признали умалишенным, также не считал себя чужим среди избранников небес. Фрейлина Анна Тютчева писала об императоре: защищать святую Русь «от посягательств рационализма и либеральных стремлений века — такова была священная миссия, к которой он считал себя призванным самим Богом». И добавляла: «Как у всякого фанатика, умственный кругозор его был поразительно ограничен его нравственными убеждениями. Он не хотел и даже не мог допустить ничего, что стояло бы вне особого строя понятий, из которых он создал себе культ». При столь богатом выборе у высших сил оказался свой собственный план на каждого, и избранная коса нашла на избранный камень. Как знать, без ореола мученика власти не остался бы Чаадаев персонажем чужих драм, строчкой в чужих воспоминаниях, одним из прототипов грибоедовского Чацкого, франтом, с которым Пушкин шутя сравнил щеголеватого Онегина?
За первым письмом философа последовало еще несколько, и поскольку «Телескоп» уже закрыли, а Telegram пока не изобрели, они курсировали в обществе в рукописных копиях, будоража умы и предрекая католический рай на Земле.
