Елена Сергиева
Хоть разговор наш пойдет о русском языке, давайте начнем его с упоминания одного замечательного немца – прусского филолога, политолога и государственного деятеля Вильгельма фон Гумбольдта, жившего в 1767–1835 гг. Кстати, дедушки современной образовательной системы: когда-то Гумбольдт настоял, чтобы вместо одного ремесла детям давали общее образование, развивали не просто навыки, а личность – с правом человека самостоятельно выбрать профессию или несколько.
Лингвистика и социология XXI века – тоже прямые потомки гумбольдтовских идей. «Язык – это способ мировосприятия, – утверждал Гумбольдт, – разнообразие языков – это не разнообразие звуков и знаков, а разнообразие национальных мировоззрений». Поколения лингвистов, социологов, экономистов порознь и целыми институтами, осмысляя и экспериментируя, подтвердили практический смысл его сентенции.
Посеешь язык — пожнешь культуру. Посеешь культуру — пожнешь государство.
Мы учим язык, чтобы общаться. Но коммуникация, этот святой Грааль политики, в определенном смысле лишь второстепенная языковая функция. В природе человека — использовать язык для мышления.
Шаг за шагом наука пришла к удивительным открытиям. Авторитетнейшие лингвисты достигли консенсуса, что именно язык — инструмент формирования национального характера. Рождаясь чистой книгой (орнаменты на форзацах не в счет) и обучаясь речи, ребенок становится частью нации с ее достоинствами и недостатками. Язык консервирует культуру, менталитет, логические структуры, оценочные формулы и передает из поколения в поколение. Так родной язык влияет на поведение человека и его решения и даже на рынок труда, инновационную активность и экономику государства.
На первый взгляд — неожиданно, но вдумаешься — закономерно. Это действие силы, названной культурными кодами. Национальный язык в числе ключевых характеристик культуры — наряду с историей, религией, климатом.
Так, доктор экономических наук, декан ЭФ МГУ, автор книги «Экономика всего. Как институты определяют нашу жизнь» Александр Аузан утверждает: «Когда правила в языке есть, но к каждому правилу прописано много исключений (в русском языке именно так), это свойство не только живого языка, но еще и трансляция отношения к институтам: нет правила без исключения. Уважение к институтам в языке, где много исключений, — оно гораздо менее трепетное, чем в тех языках, где исключений мало» («Радио Arzamas»).
Язык власти в культурном коде нации — не самая большая, но очень важная семантическая подпрограмма. В конечном итоге она определяет, кто будет нести ответственность за положение дел в стране.
Отделить язык власти от образа власти почти невозможно. Власть прирастает словами аки делами. Не только в России. Но обратите внимание: в других языках правильную речь называют стандартным, высоким, письменным языком — а у нас? Великий русский роман стучит в народное сердце. Для нас элегантность сказанных слов — сверхкапитальна. Когда-то улыбка Горбачева покорила западную публику, привыкшую к «мрачным русским медведям». Но даже на пике политической карьеры он не считался на родине харизматическим лидером — мешали ассоциации с «лОжат и лОжат записки», «нАчать» и книгой «Новое мЫшление».
Схожих примеров немало. Их неприятие в числе достоинств российской политической традиции. Но есть и недостаток. Он в многолетней привычке наших политиков использовать тяжелый наукообразный официальный стиль речи.
После Октябрьской революции язык власти подчинялся задачам массовой пропаганды. Ликвидация безграмотности населения включала на равных как уроки чтения и письма, так и освоение продвинутой риторики марксизма-ленинизма. Это стало возможным благодаря принципам «ясно, понятно, на конкретных примерах».
Запад в ХХ веке тоже осваивал инструменты политического маркетинга — в борьбе за «клиента». Политические и социальные услуги «продавались» в обертке понятных, доступных, благозвучных слов. Более понятных и благозвучных, чем у конкурентов. Хотя и там не все, не всегда, не везде с языком было в порядке.
О всепроникающем наукообразии речи, к примеру, вспоминал физик Ричард Фейнман.
«На конференции был один социолог, который написал работу, чтобы ее прочитали все мы — он написал ее предварительно. Я начал читать эту дьявольщину, и мои глаза просто полезли из орбит: я ни черта не мог в ней понять! Я подумал, что причина в том, что я не прочел ни одной книги из предложенного списка. Меня не отпускало это неприятное ощущение "своей неадекватности" до тех пор, пока я, наконец, не сказал себе: "Я остановлюсь и прочитаю одно предложение медленно, чтобы понять, что, черт возьми, оно значит".
Итак, я остановился — наугад — и прочитал следующее предложение очень внимательно. Я сейчас не помню его точно, но это было что-то вроде: "Индивидуальный член социального общества часто получает информацию через визуальные символические каналы". Я долго с ним мучился, но все-таки перевел. Знаете, что это означает? "Люди читают".
Затем я перешел к следующему предложению и понял, что его я тоже могу перевести. Потом же это превратилось в пустое занятие: "Иногда люди читают; иногда люди слушают радио", — и т. д. Но все это было написано так замысловато, что сначала я даже не понял, но когда наконец расшифровал, оказалось, что это полная бессмыслица» (Ричард Фейнман, «Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман!», 1985).
В СССР же предприняли «массовое производство»: образование — одно и обязательное, партия — одна и обязательная, ведущие СМИ — одни и тоже фактически обязательные. Утрачивая навык дискуссии, тогдашняя власть утрачивала навык языка. Канцелярит и наукообразие разъедали речь власти.
«Мы получили бесценное наследство, то, что создал народ за века, что создавали, шлифовали и оттачивали для нас Пушкин и Тургенев и еще многие лучшие таланты нашей земли. За этот бесценный дар все мы в ответе. И не стыдно ли, когда есть у нас такой чудесный, такой богатый, выразительный, многоцветный язык, говорить и писать на канцелярите?!»
Нора Галь, «Слово живое и мертвое» (1972)
Постепенно административно-цеховой стиль документооборота стал генеральным языком управления. Но что такое переписка юрлиц? Диалог бастионов — жрецов-хранителей тайного знания. Сакрализация бесчисленных уточнений, штампов, агнонимов и отыменных предлогов — «в целях», «в силу», «по причине»… Официальный стиль не годится для общения человека и человека. Он чертовски труден для восприятия, раздражает. Вызывает умственное «зависание», не позволяя уяснить и запомнить сказанное. Из-за него растет дистанция между «начальниками» и «людьми».
Говорить и писать так, чтобы тебя понимали, — только верхушка айсберга. Когда люди окончательно превращаются в безликий «электорат», а жизнь общества — в механическое «испытывание», в сознании остаются пустоты. Беда, если цеховой язык стал языком мышления.
Критикуя тяжелый язык, одновременно стоит признаться: мы страдаем и дуемся, но доедаем свой кактус — возникает политический унисон. Для людей важны культурные атрибуты. Оттого, хотим не хотим, в России доверяют представителю власти, когда он говорит солидно. И солидно выглядит. Не единогласно, но доверяют. Не словам его, а навыкам власти. Ибо инертна культура и архетипична.
Довольно быстро важный человек оказывается перед дилеммой: он нужен людям или должен им?
Вот спустился из облаков посудачить с избирателями — а во дворах пусто. Все по домам, смотрят «Зов ада» и «Давай поженимся».
Важный, но никому не нужный человек звонит консультанту.
«Никого, говоришь, нет? А что есть?» — устало уточняет тот.
«Лавочки».
«Отлично! Бери краску, раскрась лавочки».
«Какой смысл? Они уже сломаны…»
«Тем более раскрась. Да поярче!»
Проблема усугубляется, если политик в ответе не за устранение реальных недостатков, а за излечение фантомных болей. У каждого общества они свои. Пережиты-осмыслены предыдущими поколениями, переданы нынешнему в виде готовых тезисов, в виде бурной реакции на каждый повод озвучить.
В травматическом опыте россиян — полувековой давности стояние в очередях. Когда щедро обещанное коммунистами равенство переродилось в специфическое коммунистическое неравенство: элита отоваривалась из-под прилавка, а очередь отращивала длинный хвост и страдала от унижения. Времена дефицита минули — рана осталась. И при виде трех человек к кассиру в «Пятерочке» в четвертом вдруг вскипает раздражение: «В этой стране вечно все не так и никакой демократии быть не может!»
Исцелить фантомные боли при 9/10 демократии невозможно. Но, нелеченые, они создают вирулентное противостояние: «Вы нам не нужны, но вы нам должны!» — «Всем на все плевать, а от нас что-то требуете!» Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и рекурсивно.
Включаются защитные механизмы. Психологи зафиксировали, что происходит с «начальниками» в подобной ситуации: снижаются творческие способности, теряется надежда на успех, снижается естественная человеческая потребность в похвале и растет замещающая ее потребность в престиже и атрибутах избранности.
Маятник летит в обратную сторону.
В итоге не в ресурсе все общество — хоть снизу доверху, хоть сверху донизу.
Цифровые коммуникации, электронное правительство, моментальный контакт через социальные сети — сегодняшний мир встал с короткой ноги. И там, где языковые коридоры душны и узки, их расширяют, громя несущие стены. Выигрывает тот, кто от языка как средства держать дистанцию переходит к языку как средству общения.
Пусть даже получить уже на следующем ходу взаимопонимание и партнерство с избирателем во всех делах, инициативное бюджетирование и увенчанную успехом инновационную экономику малой родины не удастся. Перемены не всегда быстры и не всегда идут с языка. Но язык, язык власти — мощный их стимулятор.
Что делать? Единого рецепта нет. Оттого вместо слов «Читайте в следующем номере продолжение…» хочется завершить разговор списком книг. Надеюсь, каждая из них станет прекрасным путеводителем к вашим собственным урокам:
И пусть песчинка за песчинкой растет ваш коммуникационный Эверест!
Язык — то, что может или сплотить нацию или раздробить на множество не понимающих друг друга и оттого враждующих групп.
Канцелярит — это «зеленый массив» вместо «леса», «наличествует» вместо «есть» и прочие слова и обороты казенного языка, которые в обыденной речи позволяют разве что «ликвидировать отставание на фронте недопонимания сатиры». Автор термина — Корней Чуковский.
Агноним — слово или фраза, которая непонятна или малопонятна носителям языка. Используя агнонимы в речи, разумнее сразу разъяснять их значение.
Герострат — парень из Древней Греции, который сжег храм Артемиды в Эфесе летом 356 года до н. э. Эфесцы приговорили Герострата к забвению. Приговор до сих пор не приведен в исполнение.